При взгляде со стороны на собственное мое существование бросается в глаза одна необычность: давно уже (с тех пор, когда я не достиг еще среднего возраста) ко мне стали относиться (я имею в виду в печати), как к человеку давно умершему и, следовательно, безгласному.
Что обо мне говорить вы могли бы?
"Он никогда не вернется домой,
Труп его съели безглазые рыбы
В самой бездонной пучине морской".
Пришло время напомнить о своем существовании, глядя на пройденный путь. Он начался (если не считать впечатлений младенчества) на берегах несуществующего ныне Аральского моря, где моим наставником стал натуралист и археолог — в общем, ученый широкого профиля (т.е. старой формации) — по узкой специальности гидробиолог, муж сестры моей матери, находящийся в ссылке в городе Аральске незабвенной памяти Николай Константинович Алексеев. Он привил мне любовь к естествознанию (в антидарвинистском, Берговско-Дришевском духе) и поэзии, а главное — твердо индивидуалистическое отношение к жизни.
Христианское воспитание, влияние дяди и впечатления Востока («самого синего моря» в пределах бывшей России в желтом окаймлении песков Кызыл-Кум) — вот ткань, которая легла в основу восприятий первого периода моей молодости, а отчасти, и всей жизни.
Впоследствии, на рыбоводном заводе Томе в Латвии мне приходилось под руководством дяди вываривать в кислоте моллюсков, после чего остается нерастворимый известковый остаток решетчатой формы — радула, который мы фотографировали под микроскопом. Эта решетка очень красива, и у каждого вида моллюсков оригинальна. У каждого поэта также есть своя неповторимая радула, всегда различимая опытным взглядом — например, при определении подделок. Эта радула, вероятнее всего, образуется расстояниями между звуками — даже не расстоянием самих звуков (каждый звук имеет свое расстояние), а именно, расстоянием между звуками. По радуле мы можем определить, например, что Лермонтов — поэт не русский: у него слишком длинные расстояния. «ДЫР-БУЛ-ЩЫЛ-УБЁЩУР» и «Унылая пора, очей очарованье» — родственны друг другу. А Лермонтов не родственен никому из русских поэтов. Он, вероятно, отросток кельтской поэзии, родственник своего легендарного предка поэта Лермонта . Только под влиянием очень сильных разрушительных впечатлений радула может отчасти меняться -и это всегда деградация, как деградацией является любая мутация живого организма. У Пушкина, например, подобная мутация имеет место в «Анчар», «Орион «и некоторых других вещах, мутация была преодолена и радула восстановлена с еще более четким рисунком, освобожденным от жира впечатлений. И мне пришлось восстанавливать свою радулу (во многом благодаря возвращению к Христианской Религии) и уничтожить почти все, написанное в конце 50-х годов . Но и случайно оставшегося (в спутаных архивах «самиздата») оказалось достаточно для появления (без моего ведома) публикаций (часто искаженных), а также пародий и подделок . Поэтическая нечувствительность публикаторов и хаос архивов иллюстрируются вместе таким примером: только бдительность покойной Надежды Яковлевны Мандельштам помешала появлению моих стихов в сборнике неизданного Мандельштама, с которым я не имею ничего общего. Не лишено интереса то, какими литературоведческими способами некоторые критики пытаются найти единство в этом хаосе. Только один человек пользовался этим хаосом сознательно, чтобы причинить мне зло (он погиб недавно); на прочих же моих непрошенных издателей я смотрю как на опасных дикарей.
Вообще же, в отношении минувшей эпохи 5О-х — 60-х годов очевидным является то, что она была благоприятна для поэзии тем, что мусор мог всплывать на поверхность только в строго отведенной зоне официального искусства (Литературный Институт, Союз Советских Писателей, официальные литературные объединения вроде ЦДКЖ и пр.). Я не хочу сказать, что все там было плохо, только то, что мусор мог всплывать в этой зоне и больше нигде; а сейчас он везде.
Хаос, о котором речь шла выше, и поэтический мусор, конечно, не могли бы распространиться с такой быстротой на всю поверхность художественного моря, не воцарись подобный же хаос (со своими подделками) на всей территории исчезнувшей в нем России, так что речь идет теперь уже не о поэзии, но вообще о Homo Sapiens . И потому, стоящая впереди задача — одновременно и поэтическая и политическая: не сопрягать свою жизнь и свои воззрения с движением видимых шестерней, не сцепленных уже ни с какой реальностью, но путем отталкивания создавать новый этнос, глядя на окружающее так, как свойственно было белому миссионеру в Африке смотреть на танцы голых, избирающих своего царька, который будет потом за водку продавать в рабство своих подданных.
Итак, восстановление поэтического сознания сцеплено теперь с восстановлением миссионерского сознания «бремени белых».
Священник Стефан (Станислав) Красовицкий
декабрь, 1999.
